«Сына, ну как так-то?» Теплый рассказ о том, что, взрослея в заботе, мы учимся заботиться сами

Не найти такого взрослого, который в детстве не создавал бы родителям массу хлопот своими проделками. Но писатель Гектор Шульц показывает собственным рассказом, что даже из шалостей мы можем выносить важные уроки, которые со временем дадут свои плоды.

AdMe.ru всем коллективом умиленно вздыхал, читая этот рассказ. Возьмите плед и насладитесь этой историей вместе с нами.

Мне пять. Беззаботное детство, где до работы, ипотеки и взрослых проблем еще очень далеко. Передо мной весь мир — безумный, открытый, меняющийся. А еще рядом Чарик — наш пес породы ньюфаундленд, правда тогда их водолазами называли, но это неважно. Куда важнее трехлитровая банка черной икры, которую папа купил у браконьеров и поставил в холодильник в ожидании особенного повода. Банка тоже стоит рядом со мной и Чариком. И мы едим икру большой блестящей ложкой. Нет, не так. Мы ее натурально жрем! Сначала я даю ложку Чарику, на морде которого застыло восторженно-философское выражение, а потом зачерпываю порцию и для себя. Так и сидим с Чариком посреди комнаты и жрем черную икру из банки. Ложку себе, ложку собачке. Сидим с Чариком, перемазанные в икре. Но довольные...

Я не слышу, как тихо скребется ключ в замочной скважине. Не слышу, как в коридор заходят родители, вернувшиеся с рынка. Усталые, ворчащие что-то по-доброму. Зато слышу мамино «Ох», а потом фразу, которую я буду слышать очень часто:

— Сына! Ну как так-то?

А я улыбаюсь и ем икру. Ложку себе, ложку Чарику. И банка рядом стоит. Почти пустая.

Мне семь. Передо мной мир — безумный, открытый, меняющийся. В глазах бегают чертики, в левой руке зажат баллон маминого лака для волос, а в правой отцовская зажигалка. Напротив, на белом бортике ванны, стоят в ряд зеленые пластмассовые солдатики, купленные год назад в Центральном универмаге. Это пленные, которых ждет показательная казнь за жестокости в отношении мирного населения. Чертики в глазах становятся больше, пока не превращаются в натуральных дьяволят, чиркает зажигалка, и к сине-желтому пламени уже летит струя лака. Мгновение, и она превращается в огненный бич, который хлещет по телам пленных. Солдатики корчатся и тают, как воск толстой свечки, которую мама зажигала сразу, как отключали свет. Солдатики молчат, но я-то все озвучиваю. И радостные вопли победителей, и предсмертные вопли проигравших. Дьяволята в глазах становятся больше, когда солдатики начинают стекать по бортику в ванну, наполняя спертый воздух запахом напалма.

Я не слышу, как открывается входная дверь. Не слышу голосов родителей. Я — генерал, руководящий наказанием врага. Слышу только знакомое «Ох» и мамину любимую фразу:

— Сына! Ну как так-то?

Гаснут дьяволята в глазах, гаснет раскаленная зажигалка, и испуганно выпускает последнюю струю баллончик лака. Я слышу, как хлопает шкаф. Слышу шаги отца и слышу скрип кожаного ремня.

Мне девять. Передо мной мир — безумный, открытый, меняющийся. Щеки раскраснелись от мороза, варежки промокли и стали колом, как и ватные штаны. Левый ботинок улыбается отвисшей подошвой, а рука щупает протертую дыру на колене. Но я улыбаюсь, хватаю мокрую картонку и бегу со всех ног к друзьям, которые оккупировали ледяную горку. Мгновение, и я несусь вниз с бешеной скоростью, задевая неровный лед левым ботинком и хохоча, когда подошва не выдерживает мук и отлетает в сторону. Запинка, и я подлетаю в воздух. Бьюсь коленом о лед, раздирая бедные штаны в хлам и не менее бедную коленку до крови. Но мне не больно, а в груди горит гордость, когда я слышу восхищенные крики друзей, обсуждающих мой умопомрачительный кульбит.

Быстро темнеет, и я спешу домой, когда слышу далекий мамин крик. Я не вижу бледности на ее лице, когда вваливаюсь с улицы в коридор и стаскиваю с себя промокшую одежду. Не вижу, как она хмурит брови, гадая, где взять денег на новые штаны и обувь. Только слышу знакомое «Ох» и ее любимую фразу:

— Сына! Ну как так-то, а?

И вот я сижу рядом с батареей, грею красные замерзшие руки и смотрю в окно, где небо окрашивается в темно-синий, а снег блестит волшебными искрами под лунным светом. Я знаю, что отец обязательно накажет меня, может, даже ремня даст за испорченную одежду, но я улыбаюсь. Друзья еще долго будут обсуждать мой полет к звездам.

Мне четырнадцать. Передо мной мир — безумный, открытый, меняющийся. Мы сидим с друзьями под большим тутовником и наслаждаемся теплым летним вечером. На столе, врытом в землю, стоит наполовину пустая бутылка портвейна, вокруг нее, как рыцари, застыли стаканы, позаимствованные из дома. Лежит пачка дешевых сигарет, тоже полупустая. А над головами плывет уверенный и красивый голос Юрки, поющего на гитаре очередную песню о любви.

Ко мне жмется Алка — девчонка из соседнего подъезда, которая всего за год из чумазой сорвиголовы превратилась в красавицу. Я обнимаю ее и улыбаюсь. Улыбаюсь теплу, Юркиной песне, хмелю, который шумит в голове и заставляет в два раза быстрее биться сердце. И пусть мы еще днем гоняли мяч на пустыре, а после швырялись грязью в окна, как дети. Сейчас мы взрослые и мудрые. Взрослые, которые тут же превращаются в детей, когда из окон слышатся голоса наших мам.

Я тихо захожу домой, снимаю кеды, а потом испуганно смотрю на маму, которая стоит в коридоре и с улыбкой смотрит на меня. За ее плечом стоит отец. Тоже улыбается. И от улыбок этих становится еще жарче, чем от Алкиных объятий. А всему виной запах. Терпкий запах «взрослого», ворвавшийся следом за мной в квартиру. Запах дешевых сигарет, портвейна и ядреных девичьих духов.

— Сына! Ну как так-то? — спрашивает мама и улыбается. Улыбаюсь и я. Жму плечами виновато, ужом прошмыгиваю в свою комнату и падаю на кровать с горящими от стыда щеками. Я не слышу тихих голосов родителей на кухне. Не слышу мощного, как рык бульдозера, храпа старика Чарика. Я сплю и в моих снах взрослый мир, кружащийся в разноцветных пьяных кляксах.

Мне двадцать два. Передо мной мир — безумный, манящий, меняющийся. Я стою в коридоре, держа в руках большую спортивную сумку с вещами и маленький пакетик с холодной курицей и бутербродами. У подъезда нервно сигналит такси, но я смотрю на родителей. Смотрю на маму, на лице которой нет улыбки. Только тревога и грусть. Но все-таки она улыбается, обнимает меня, охает по привычке и взъерошивает мои волосы.

— Ну как ты там-то, сына? — меняет она фразу. Но я слышу ту самую, которую слышу всегда. «Сына! Ну как так-то?»

Я не вижу ничего. Ни слез, ни грусти, ни тревог. Только машину такси, которая везет меня в новый мир. Меняющийся и безумный. По одной из открытых предо мной дорог.

Мне двадцать девять. Передо мной мир — маленький, уютный и тихий. Мой мир. Рядом сладко спит жена, а в кроватке чуть поодаль мой сын. Иногда он что-то угукает, иногда кряхтит, как маленький дедок, а иногда сопит точь-в-точь как его мама. Только я не сплю. Ворочаюсь, хмурю брови, задыхаюсь.

Встаю, беру сигареты и иду на кухню. На балкон. Чиркаю зажигалкой, выпускаю дым к черному небу и смотрю на пустые улицы, освещенные теплым светом фонарей. Курю и думаю. Вспоминаю свое детство. Родителей. Маму. А потом улыбаюсь, беру телефон и звоню ей. Она отвечает сразу, словно ждет моего звонка. И в ее голосе улыбка. Добрая улыбка. С маленькой ноткой грусти.

— На рынок вот ходила, — говорит она, а я слушаю. — Картошку купила, мяса отцу. А тут я на днях упала. Кладовку разбирала, на край стула встала, да и полетела вниз.
— Мам! Ну как так-то? — сержусь я, а она смеется.
— Да нормально все. Синяк небольшой, и всего-то, — отвечает она. Она смеется радостно, как ребенок. А я улыбаюсь. Сдержанно. Как взрослый. — А ты там как?
— Нормально, — говорю я. И рассказываю ей обо всем в своей жизни. О первом слове сына, о трудностях на работе, о поездках на природу. Мама охает, иногда смеется, иногда молчит. Молчу и я.

Мне тридцать. Передо мной мир — маленький, уютный и тихий. Мой мир. Я стою на балконе и смотрю на другой мир — безумный, открытый, постоянно меняющийся. Меняющийся, как и я. Теперь пришел мой черед говорить маме ту самую фразу. Упала ли она со стула, когда разбирала кладовку, прихватило ли у нее сердце после ссоры с соседкой. Теперь смеялась она, а я качал головой и говорил ту самую фразу:
— Ну как так-то, мам?
— Да все нормально, сына, — улыбалась она, заставляя и меня улыбаться.

Я звоню ей. Звоню всегда.

Мам? Почему ты молчишь? Мам... Ну как так-то?